...продолжая старомосковские ассоциации, я хотел бы начать совсем не с Японии, а с воспоминания о тех далеких временах, когда я с мамой за ручку ходил в Смоленский гастроном и видел в этом гастрономе объявление, гласившее: «Масло и джем полезны всем!» Кто помнит такое объявление? Люди старше сорока, видимо. Мне больше сорока. И когда вышла моя первая книжка про всякие японские «штуки» в середине 80-х гг., я, памятуя об этом выражении, бывало, писал своим друзьям на книжке: «Дао и Дзэн полезны всем!»
Должен заметить, что я не сам придумал это выражение, оно принадлежало известному остроумцу и когда-то моему доброму знакомцу Е.В. Маевскому, который нынче заведует кафедрой японской филологии МГУ. Но выражение это я принял на вооружение. И прошло, как пишут в романах, много лет. Сейчас мы знаем, что масло и джем полезны далеко не всем, на Западе масло вообще никто не ест. И пришло время задуматься: а как насчет Дао и Дзэн, так ли уж они полезны всем?
Я размышляю над этим вопросом много лет и боюсь, что в некоторой степени сменил вехи. И сейчас я хочу вам предложить плоды своих незаконченных размышлений, пригласить вас после моего сообщения, вероятно, противоречивого и могущего вызвать возмущение, недоумение и прочие сильные эмоции у части аудитории, к разговору, комментариям, хвале и поношению.
Начать я бы хотел с краткого исторического обзора. Влияние Японии на Западный мир, в который мы (конечно, с определенными оговорками) включаем и Россию, началось по большому счету около 150 лет назад, во второй половине XIX в. И с тех пор оно идет по ровной нарастающей. Это влияние можно проследить решительно во всех сферах: духовной, культурной, а в последствии - и техническо-технологической стороне жизни (в последнем я не очень силен).
Краткие вехи, чтобы освежить память и лучше представить, о чем я говорю. Разумеется, все это началось с живописи. Можно вспомнить импрессионистов, которые все как один обожали японские картины и использовали в своих работах формальные приемы японской гравюры на дереве, а также живописи. Примеры общеизвестны, имена я не называю.
Разумеется, это литература, которая повлияла на западную литературу, где уже много лет пишут на самых разных языках стихи в японском стиле и жанрах: танка и хайку. Как я недавно с восхищением узнал, это также популярно в России, даже издается весьма достопочтенный альманах «Хайкумена».
Это, разумеется, все прочие виды пространственных, временных и перформативных искусств. Искусство сада. В любом приличном западном городе можно увидеть сады камней, разбитые в японском стиле. Это, разумеется, керамика, нерегулярная чайная керамика, которая пришла на смену помпезным, с золотыми каемочками, фарфоровым изделиям предшествующей поры. Это, разумеется, архитектура. В последние десятилетия всякая уважающая себя европейская столица приглашает строить японских архитекторов, начиная с Кэндзо Тангэ и заканчивая Тадао Андо.
И это баснословное влияние Японии на кулинарную, гастрономическую жизнь западного мира. Началось последнее сравнительно недавно. Еще в начале 90-х гг. люди на Западе боялись взять в рот ломтик сырой рыбы. Но перелом произошел очень быстро, сейчас сусия и суси-бары очень популярны, повсеместно известны они и в Москве под названием «суши». От этого слово у меня почему-то сводит скулы, и мне хочется спросить: а что, собственно, мне предлагают сушить. Но здесь, забегаю вперед, в этой диковинной транскрипции проглядывает очень важная особенность восприятия японских вещей в России. Они часто приходят не напрямик, а через Запад, поскольку суши – это транскрипция кириллицей обозначения японского слова «суси» латинскими буквами. Хватит с примерами.
Из всего этого ясно, что в западном мире существует, безусловно, очень большое влечение ко всему японскому. Наверняка, в дополнение к своей собственной культурной парадигме, существует некая потребность в японской заемной мудрости, а также в сырой рыбе, и это отвечает каким-то надобностям и потребностям. А вот каким и почему – это крайне интересно проследить и проинтерпретировать.
Прежде всего, я хотел бы отметить, что в восприятии всего японского и изначально, и по сей день имеет место изрядная доля мисинтерпретации (не уверен, что так принято говорить по-русски) - ложного, ошибочного восприятия, что, на самом деле, порой совсем не так плохо, ибо является творческим, эвристическим подходом. Тем не менее, часто это приводит к забавным вещам.
Один достаточно яркий пример. Цветная гравюра на дереве укиё-э, все про нее знают, - Хокусай, Утамаро – их красавицы. Кто знает, кем были эти красавицы и для какой цели делались эти гравюры? Я знаю. Но знали это далеко не все на Западе - и в свое время, когда началась мода, и по сей день. А делались эти картинки исключительно с прикладными целями: служить каталогом девиц в «веселых» домах, обычно указывалась цена каждой девицы рядом с картинкой. А также эти пособия служили... я затрудняюсь изъяснить это по-русски… по-английски это называется masturbation aid, «пособие для мастурбации».
И в японских книжках той поры, а также в самой гравюре есть интереснейшие примеры того, как это использовалось, – как какой-нибудь одинокий самурай, имея перед собой картинку красавицы, любит сам себя. Это распространялось не только на мужчин. Известны картинки с изображением буддийской монахини, легко идентифицируемой по синей бритой голове (часто трудно определить, кто там, мужчина или женщина, вот если голова голая и синяя – это, значит, монахиня). Так вот эта самая монахиня, имея перед собой картинку этакого удальца-самурая, опять же любит сама себя. Ой, там не только голая голова видна, так что не ошибешься, кто есть кто.
Так вот, знали это на Западе далеко не все. И началось это с забавнейшего недоумения. Здесь я хочу пересказать своими словами историю, приведенную в книге капитана российского флота Ивана Головнина, чьи записки о пребывании в японском плену в начале XIX в. (где ему довелось пробыть около трех лет) вышли вскоре после его освобождения. Они произвели большой фурор и брожение в умах, были переведены на все европейские языки и прочно забыты спустя 20-30 лет. Забыты потому, что в то время еще, в принципе, не пришло время.
Капитан Головнин писал (я пересказываю своими словами), что однажды, когда он сидел в своем узилище с товарищами и скучал, к нему пришел их японский тюремщик, офицер японской стражи, который к узникам был доброжелательно настроен, знал, что никакие они не шпионы, что так случилось, что то, что они попали в Японию, – неблагоприятное стечение обстоятельств, и пытался, чем мог, им помочь. И этот тюремщик принес им картинки «ярко одетых женщин» (я пытаюсь вспомнить слово капитана Головнина) и знаками показал, что приглашает нас полюбоваться. Мы же, посмотрев, хотели отдать ему обратно, он же настоял на том, чтобы мы их у себя оставили. «Но зачем?» - спросили мы. Замявшись, тюремщик сказал, что иногда от скуки вы могли бы с ними забавляться». «Но не в таком мы положении, - возразил капитан Головнин, - чтобы любоваться этими красотками, которые к тому же так дурно намалеваны, что могут вызвать исключительно смех и отвращение, по крайней мере, в европейцах».
Вот, что писал образованный европеец (а был он человек европейски образованным) где-то около середины 10-х гг. XIX в. В то время любовь ко всему японскому еще не пришла, и европейская парадигма, видимо, еще не дозрела до восприятия этих явно чужеродных особенностей японской культуры, по крайней мере, живописной японской традиции. А то, что с помощью этих картинок можно как-либо удовлетворять свои физиологические потребности, просвещенному европейцу и в голову не пришло.
Тем не менее, таких картинок, как я уже сказал, было великое множество. Картинки проституток были одним из главных жанров в японской гравюре, и делали их все великие японские художники.
Вторым жанром были портреты актеров, которые типологически можно было бы уподобить фотокарточкам известных актеров, принятых в нашей культуре. И, кроме того, картинки с весьма выразительными сексуальными сценами. Существовал, кстати, особый жанр, который в переводе называется «весенние картинки», или сюнга, с весьма откровенными, подчас шокирующе порнографическими изображениями.
Все это, распространяясь помаленьку на Западе, привело к совершенно мифологическому представлению об особой японской свободе нравов, особой сексуальности этой культуры и о каких-то особых сексуальных данных японских мужчин. Такой миф существует где-то с конца XIX в. и жив и поныне, я помню массу анекдотов про японских мужчин и «Япону-мать», существует это и на Западе. Но это всего лишь один из многих мифов.
Несколько лет назад ученые-социологи - если не ошибаюсь, Мичиганского - университета Ann Arbor провели исследования среди ведущих народов мира, кто сколько имеет половых сношений в год. Оказалось, что японцы занимаются этими штучками в среднем 37 раз в году. Я думаю, немного. Для примера могу сказать, кто был во главе этого списка. Как вы думаете, кто?
Реплика из зала: Американцы.
Реплика из зала: Французы.
Штейнер: Американцы. Французы – это второй миф, который тоже совершенно себя не оправдывает. Американцы. И количество равнялось 181 разу. А кто был номер два?
Реплика из зала: Русские.
Штейнер: Mother Russia, совершенно верно. Всего лишь на один разочек отстали от американцев, т.е. это здоровое соревнование супердержав.
Японцы же были далеко внизу списка, все погрязшие в своих картинках, которым они радовались больше, чем реальной жизни. Кстати, сейчас там очень популярны эротические комиксы манга, иногда очень крутые (хэнтай). В реальной же жизни они вполне целомудренны.
Но вернемся к ранней перцепции, или восприятию, японского искусства, японской культуры на Западе. Этот самый миф, крайне превратно понятый, подчас оборачивался очень забавными пируэтами. Например, все знают, что в числе прочих импрессионистов и постимпрессионистов Винсент Ван Гог тоже весьма увлекался японскими гравюрами. У него была своя собственная коллекция, многие приемы оттуда он в своем творчестве позаимствовал, кое-что он просто копировал. В частности, он скопировал известную гравюру Хиросигэ с «Видом цветущей сакуры в саду Уэно». Очень знаменитая картинка - и японская, и его собственная. Но поскольку картинка, видимо, ему показалась недостаточно яркой и выразительной, или он просто по краям слева и справа оставил какое-то место, он решил туда дописать что-то японское. И, пользуясь опять же своей коллекцией (точнее, он пользовался собранием Самюэля Бинга, известного арт-дилера, который был первым, кто продавал японские произведения искусства в Париже), он скопировал красивые иероглифы, и довольно близко к тексту (они читаются), и так украсил свою копию с Хиросиге. Тот, кто может читать иероглифы, с изумлением прочтет объявление публичного дома с адресом и прейскурантом. Такого рода забавные нелепицы сплошь и рядом сопровождают знакомство европейцев с японской традиционной культурой.
Тем не менее, что-то такое витало в воздухе во второй половине XIX в. Через два поколения после капитана Головнина, видимо, сменилась парадигма западного мира, проснулся интерес к проституткам и изменилась сексуальная мораль, которая нашла свое отражение в скандальных картинах Эдуарда Мане «Олимпия», «Нана», в очень откровенных описаниях друга Мане, Эмиля Золя, который, кстати, был изображен на портрете кисти Манэ в окружении японских гравюр. И эта тема не без помощи, я полагаю, японских гравюр вошла в mainstream европейской культуры - не только тема, но и способы изображения. Появилась отменная криволинейность, плавные и пышные очертания женских фигур, которые раньше в европейской живописи отсутствовали, но которые с точностью воспроизводят криволинейные очертания, подчас просто немыслимые изгибы фигур гейш. Здесь у меня нет с собой слайдового фонаря, и я не буду показывать эти картинки, но все могут себе представить картину «Нана» Эдуарда Мане и многих других и сопоставить их с фигурами Эйсэна, например, или того же Утамаро.
Все это перешло в чрезмерно напряженное эротическое поле, популярно в культуре сначала Франции, а потом других стран Запада и России в конце XIX в., где японизм (жапонизм – Japonisme, как тогда говорили) был одним из главных формальных приемов. Там эротика переплелись с декадансом. Для декаданса или европейского art nouveau, естественно, характерен ассиметричный линеарный плоскостный узор, напрямую заимствованный из канонических форм японского искусства. Появились совершенно неправдоподобные мифы об особой красоте, грациозности, податливости японских женщин – Мадам Баттерфляй, которая трепетала как бабочка, страдая от жестоких европейских мужчин. Появилась новая женственность или женоподобность в европейском искусстве, которая столь характерна для периода декаданса и позже.
Забегая вперед, чтобы не забыть, отмечу, что в сложении японского мифа большую роль сыграли европейские литераторы-гомосексуалисты, которые на все лады воспевали хрупкость, грациозность, изломанность, женственность, что, разумеется, не является точным слепком японской культуры. Это некоторое чрезмерное упрощение и выпячивание лишь одной стороны. Так вот, парадоксальным образом к концу XIX в. жапонизм внес изрядную лепту в сложение эстетики декаданса, которая намного больше, чем формальный стиль art nouveau. Декаданс был стилем жизни, включавшим в себя чрезмерные эстетизм, имморализм и ослабленную волю к действию. Примеры приводить не нужно, это очевидно.
Очень хорошо об этом сказал прозорливец Мандельштам в одной из своих критических статей. Он писал, что XIX в. был проводником буддийского мертвящего влияния в литературе. В частности, он вовсю крыл братьев Гонкуров, а братья Гонкуры имеют (сомнительную, нет, не сомнительную, а просто) честь быть авторами первой монографии на западных языках о японском художнике. Это была монография о художнике Утамаро. И очень показательно, что книжка называлась – «Утамаро – певец зеленых кварталов». «Зеленые» кварталы – то, что в европейской культуре называется «квартал красных фонарей». Так почему Мандельштам писал о «мертвящем буддийском влиянии в литературе»? Надо сказать, что остается только поражаться его гениальному культурологическому прозрению, потому что тогда это было не столь очевидно, как стало очевидно впоследствии.
Здесь я хочу перейти к следующему моменту и немного поговорить о буддизме. Разумеется, я не буду говорить, что такое буддизм вообще или что такое буддизм в Японии, это все, наверное, знают, и я не хочу учить публику благородным истинам Будды. Я лучше отзовусь об этом словами одного из персонажей из недавнего текста постсоветской русской литературы, кажется, у Пелевина это было, выражение несколько хулиганское, но мне чрезвычайно понравившееся. «Буддизм, - писал он, - это не что иное, как реакция на нехватку предметов первой необходимости». В общем, если сделать ментальное усилие и попытаться понять, что за этим стоит, придется признать, что эта характеристика достаточно правильная, хотя, разумеется, неполная и не совсем академическая. Но я, кажется, пообещал, что никакого академизма вы от меня не услышите. Тем не менее, то, что я говорю, имеет место быть и может быть изложено с большим количеством цитат, сносок и научным аппаратом.
О буддизме. В Японии буддизм более всего был известен в форме под названием Дзэн. Там, разумеется, были и есть и другие школы, но именно дзэнская школа оказала культуротворящее влияние и, в конце концов, настолько сильно оплодотворила японскую культуру, японское сознание, менталитет, что фактически в определенные эпохи - например, в эпоху высокого Средневековья - дзэн стал воплощением японского художественного сознания.
Если мы вспомним, то дзэн появился в Китае под именем «чань» и явился тотальной китаизацией, синизацией индийской первоначальной традиции, явился он в крайне сложное, переломное для китайской культуры время, в эпоху Тан, причем на излете этой эпохи, когда страна была полна катаклизмов: гражданская война, моровое поветрие. В середине VIII в. было десятилетие, в течение которого в результате естественных и противоестественных причин умерло 2/3 населения. В то время в Китае население было около 51 млн человек, спустя 10 лет осталось 17 млн. Два из трех умерли, это сложно вообразить. Те, кто выжил, должны были приспособиться к новым условиям.
Дзэн (или чань - в китайском варианте) как раз и был такой школой выживания. Они отвергли большую часть традиционного учения, традиционного изучения священных текстов, традиционного знаточеского академического подхода. Это была школа суровой практики, которая сделала людей способными не сойти с ума и не умереть в экстремальных условиях, противоречивших нормальному ходу жизни. К тому же это была школа, культивировавшая ручной труд, независимость от официальных структур, и это была единственная китайская школа, которая выжила и прошла через все гонения, которые вскоре последовали со стороны власти, поскольку они были независимы и самодостаточны.
Эта школа достаточно рано проникла в Японию, но поначалу не оказала никакого действия, поскольку для этого не было исторических условий. И только в эпоху раннего Средневековья, когда рушился классический японский космос блистательной аристократической эпохи Хэйан, когда все перевернулось, когда аристократы умирали или становились нищими, когда ситуация была очень близкой к тому, что переживала несколько столетий до этого китайская культура в эпоху Тан, - именно тогда, в эпоху Камакура, дзэн стал учением для очень многих, прежде всего для воинского сословия самураев, ибо учил, как не бояться смерти, как всегда быть готовым, как выжить в жизни, плохо приспособленной для жизни.
Теперь возникает вопрос, как это может коррелировать с западной культурой, будь то западноевропейская, американская или русско-советская. Я думаю, что западные внутренние проблемы, может быть, не столь острые, но типологически сходные, породили интерес к дзэн как к дополнительному средству найти точку стояния и выжить в ситуации, когда мир радикально меняется. Первые энтузиасты буддизма и, в частности, дзэнской школы были известны и на Западе, и в России еще в начале XX в. Но всегда находятся какие-то чудаки, которые академически что-то такое заемное учат, но не оказывают большого влияния на окружающий культурный контекст.
Большое влияние началось лишь после войны, в Америке. Во-первых, благодаря реальному контакту множества американцев, которые стояли в составе оккупационных войск в Японии и попали под скромное обаяние дзэн и японской культуры. А во-вторых, это влияние началось благодаря потере ориентиров и послевоенному шоку, который переживал весь западный мир. Соответственно, в Советском Союзе типологически сходные явления, помноженные на некоторую ретардацию, информационную депривацию, начались позже, с конца 60-х, и развернулись в 70-е гг.
Поговорим сначала о Западе. В западном мире энтузиастами дзэн и связанного с дзэн комплекса этико-философско-эстетических проблем были маргиналы, обоченная часть общества - в силу своего политического «отлета», житейских неудач, обостренного чувства творческого голода, который заставлял их искать что-то совершенно необычное. Эти самые маргиналы явились первыми адептами, провозвестниками и энтузиастами дзэн.
В искусстве это отозвалось, прежде всего, в американской школе абстрактного импрессионизма, некоторые видные представители которой испытывали самое прямое и непосредственное влияние чань и дзэн, как, например, художник Марк Тоби, который провел несколько лет в Китае и Японии. Те, кто в Японию не ездил, тем не менее, были под очень сильным влиянием этого. Джексон Поллок (абстрактный импрессионизм), например, который позаимствовал у японско-китайской каллиграфии экспрессивную манеру выплеска внутренней энергии, самовыражения, отлитого в сублимированные от обыденной реальности формы. И эта дзэнская спонтанность очень сильно изменила физиономию западного искусства, когда с конца 40-х гг. и в течение 50-х абстрактная каллиграфия, абстрактная живопись явилась самым инновационным товаром на западном культурном рынке.
В других областях это были поэты «разбитого» поколения, да и не только поэты - битники, начиная с Джека Керуака. Это Гэри Снайдер, Люсьен Стрик, Ян Виллем ван Ветеринг и многие другие. Кто интересуется, какие-то имена и названия книг я потом могу дать отдельно. В частности, я только что упомянул имя Яна Ветеринга, голландца, который уехал искать истину, будучи 20-летним парнишкой, застрял на несколько лет на Востоке, был в дзэнском монастыре и написал об этом презабавную книжку «Пустое зеркало», “The empty mirror”, он там ничего не нашел, естественно. Через десять лет он написал книжку «Проблески пустоты» - об опыте в американском дзэнском монастыре, а еще спустя 40 лет он написал книжку, которая называется “After Zen”, «После дзэн», где весьма юмористически описывал превращения дзэнской культуры или дзэнского учения в Америке.
Этот битнический дзэн или, спустя годы, дзэн хиппи с их кислотными трипами, с их культом всяких гуру (они чаще всего смешивали мастеров японских, индийских и тибетских), - это все было явлением маргинальным, явлением, которое пыталось расширить рамки культурного mainstream’a и, надо сказать, начиная с 70-х гг., сильно в этом преуспело. Тем не менее, настоящим дзэном это ни в коей мере не являлось.
Был такой весьма известный проповедник дзэн, японской культуры на Западе - Алан Уоттс, который совершил очень замысловатые эволюции от протестантского священника до дзэнского гуру. У него в числе разного прочего (боюсь сказать – вздора) была одна очень толковая статья, которая называлась “Bеаt Zen, square Zen and Zen”, «Дзэн битников, дзэн обывательский или академический и просто дзэн». Там он говорил, что битники – это пьяное или наркотическое опошление, square или академический дзэн – зануда-профессор вроде меня что-то в ученых трактатах выискивает и комментирует, а настоящий дзэн – это где-то в стороне, и это не совсем то или совсем не то.
С тех благословенных времен, когда дзэн и японская культура очень сильно повлияли на поколение Flower power, дзэн перестал быть контркультурным манифестом молодежи. Вся контркультурность с него слезла, и он благополучно перешел в mainstream и стал вполне обывательским. То, что было революционным, сейчас продается на рынке в самом буквальном смысле. Можно медитировать в саду камней, не обязательно ехать в Японию или идти в сад, разбитый хорошим японским садовым архитектором. Можно купить в супермаркете ящик с песком и набором камней, и грабельки туда входят, и можно сидеть и двигать эти самые грабли туда-сюда и рисовать эти абстрактные картины из песка и камней. Стоит $15.
Появились разного рода дзэнские доморощенные монастыри, скиты – “retreats” это называется, дзэнские центры. Вот у меня с собой оказалась брошюра, точнее, ежемесячник одного такого центра, находившегося рядом с кампусом, где я преподавал японское искусство, с изображением патриарха Дарумы и довольно забавными описаниями, что эти американские дзэнцы там у себя делают. Это, с одной стороны, очень интересно, а с другой стороны - довольно смешно.
В этом качестве японское влияние или влияние дзэн перешло уже, как я говорил, в mainstream, стало неотторжимой частью западного мира и очень сильно сместило центр, повлияв и на эстетику и на манеру воспринимать вещи, но, конечно, изрядно упростившись и нередко опошлившись. Дзэн сейчас продается и подается в упаковке для массового потребителя.
Что же в нашем любезном отечестве? Это все началось, видимо, с конца 60-х гг. и расцвело пышным цветом в застойные 70-е – начало 80-х гг. Я как сейчас помню: в году эдак 1980, когда мне студентом довелось преподавать эстетику в одном ПТУ, там был мастер производственного обучения, который, услышав о моих японо-дзэнских увлечениях, сказал, что он тоже увлекается: как придет с работы, устанет, сядет в позу лотоса, выходит в астрал и летает над Гималаями. Без тени юмора.
Такого рода дзэнских энтузиастов, я думаю, было превеликое множество. В прошлом году мне довелось быть с моими американскими студентами в г. Владимире. Когда я им что-то занудно талдычил про архитектуру Золотых ворот, раздалось якобы индийское пение и появилась большая демонстрация кришнаитов. Танцуя и поя, они начали водить хороводы вокруг Золотых ворот во Владимире – зрелище было сюрреальное. Я думаю, что для них Дзэн и Хари Кришна – близнецы-братья.
Я упомянул о застое. Мне думается, что так называемый застой был отменной питательной средой для взращивания специфических черт, которые точно отвечают комплексу «японскости», если так можно выразиться. Это была питательная среда для взращивания собственной обоченности, желания быть в стороне, как можно дальше во времени и пространстве от так называемого «совка», в пространстве собственном, виртуальном, эстетизированном. И все это, я думаю, я могу это назвать словом «японизм» - в отличие от истинной Японии, как она есть. Японизм был жизненным интересом для целого поколения, инклинацией и преференцией. Японизм был полуосознанным выбором мировоззренческих и эстетических ориентиров, далеких и возвышенных.
Но не только застой культивировал этот самый японизм. Это была психологическая конституция, которая является очень важной составляющей для того, чтобы человек увлекся всей этой «японщиной». Психологическая конституция в купе с вялостью темперамента – это совершенно необходимое условие. Японизм был формой пассивно эстетизированной защиты от дегуманизированного тоталитарного хаоса вокруг, советского хаоса. Т.е. это была неотрефлексированная реакция на чрезмерное давление государства, а также извинительная предпочтение выброшенного на обочину культуры люмпен-интеллигента из поколения дворников и сторожей.
Люмпен-интеллигент – тот, кто был лишен своих истинных культурных корней (я говорю о своем поколении, о себе, так что я никого не ругаю), предпочитал суровому морализированию жестоковыйных праотцов, культурной традиции, которую он, как я уже сказал, потерял, - обещанное спасение, просветление, здесь и сейчас. Дзэн (якобы) обещает: вот, сядешь в позу лотоса и вылетишь в астрал.
Это было большое восточное путешествие, которое для многих являлось формой социального escape’а и сущностью нонкомформистского бытия. Лотосовая сутра мнилась магическим вокзалом, за которым неясно грезилась Индия духа (здесь я безбожно занимаю выражения сразу у нескольких поэтов, но не скажу, каких именно).
Не в пример проще, чем, скажем, изучать Святое Писание, было цитировать выражения о том, что священные книги, святые сутры годятся разве что на подтирку. Это, действительно, было знаменитое выражение. Но забавный парадокс в том, что все эти выражения были беспощадным образом выдраны из контекста, а сам контекст отсутствовал. И все эти выражения пришли не в подлинниках, а через английские переводы и самодельные переклады с английского, и можно себе представить, какого рода помехи были на пути этого канала информации.
Тем не менее, невыразимо сладостно было, сообразно первой заповеди дзэн, не основываться на письменных знаках - так учил Бодхидхарма. Когда было сложно, за неимением информации или разумения, о чем-то отозваться, опять же можно было утешать себя тем, что «знающий не говорит, а говорящий не знает», как учил Лао Цзы. То, что представлялось «из-под глыб» контркультурными и нигилистическими религиозно-философскими учениями (здесь я, кстати, использую выражение знаменитой диссертации Г.С. Померанца «Нигилистические религиозно-философские учения Дальнего Востока» 1968 г., которая не была защищена и ходила в списках), – все это противопоставлялось чрезмерно регламентированным, засушенным формам - я уж не говорю официальной, но традиционной европейской культуры, формам духовного наследия Ближнего Востока и Западной Европы.
Японизм, возведенный в «имагинативный абсолют», – сказал бы Я.Э. Голосовкер – был нашей игрой в бисер. Чтобы век-волкодав не слишком бросался на плечи, каждый век себе по росту выбирал, и все эти восточные игры были вполне серьезны. Это было игровое симулирование, моделирование и чистейшей воды «театр для себя» в том духе, в котором интерпретировал Японию такой серьезный человек, как Ролан Барт.
Ролан Барт написал о Японии книгу под названием «Империя знаков», где приводил Японию качестве исключительно чистой модели общества, построенного не на реальных вещах, реальных взаимоотношениях, а как исключительно семиотическую знаковую систему. Для него Япония была игровым полем моделирования вымышленной системы знаков. Согласен, гениальное прозрение. Но каких знаков? Знаков (понималось это так), за которыми есть некая почти божественная сущность, неясно выраженная. Эта сущность - есть как бы самое главное, а на знаки можно внимания и не обращать.
В этой связи мне вспоминается описание одной даосской притчи у Сэлинджера. Его Холден Колфилд был «первой ласточкой дзэнской весны» – так написала когда-то в своей книжке «Восток на Западе» моя первая чаньская учительница Е.В. Завадская: «Первая ласточка дзэнской весны, Холден Колфилд». Изложу притчу, которую привел Сэлинджер. Она про некоего знатока лошадей. Слывя знатоком скакунов, он перепутал вороную кобылу с рыжим жеребцом, ибо, не обращая внимания на масть и яйца, он заметил, что скакун летит над землей, не поднимая пыли. Все в восхищении.
Но давайте на минуточку задумаемся, как задумался я после 20 лет восхищения: а так ли хорошо не обращать внимания на форму, презреть форму, проникая немедленно в сущность. В общем, это весьма уязвимая - чтобы не сказать иной раз «дурацкая» - философия. Эта деконструкция совпала с западной излюбленной философской традицией деконструктивизма, то есть знамение постфилософского периода развития Запада.
Недаром, кстати, Деррида, пророк этой деконструкции и главный философ постфилософского периода, в качестве образца деконструкции приводил не что иное, как самый первый и самый главный японский синтоистский храм в Исе – чистейший образец насквозь прозрачной конструкции, т.е. это, действительно, совершенно восхитительная постройка, которая восходит к I в. н.э. и каждые 20 лет перестраивается, обновляясь в течение жизни каждого нового поколения.
Почти как по Барту, любовь к Японии и на Западе, в особенности - любовь к фантомному объекту, слепила некий невообразимый «западно-восточный диван», на котором расслаблено, но беспокойно покоилось раздираемое резиньяциями и амбиваленциями неприкаянное интеллигентское эго. И что Запад, что Восток – в истинной, настоящей форме все это было весьма и весьма проблематично доступно затерявшемуся на бескрайних просторах среднерусской возвышенности русско-советскому артефакту. Тем не менее, Япония (это, мне кажется, очень важный момент) научила советского интеллигента выживанию в тоталитарном обществе, научила способам, как выжить в условиях минимального психологического комфорта при постоянном фоновом давлении и притеснении. Япония предложила не простой, но, в принципе, доступный ответ: минимизация личной активности, переключение с карьерно ориентированной деятельности, с активной социальной позиции на эстетически ориентированный, созерцательный подход к жизни, на эстетические игры с реальностью, что, в общем-то, было типично постмодернистским подходом. Кстати, я как-то обсуждал это с одним художником, который сказал, что это не постмодернистский, а типично онанистский подход. Боюсь, что в определенной степени он был прав. Художники, по крайней мере, претендуют на то, что они хотя бы творят реальность, а не играют с ней.
Хорошо или плохо, но когда социальная ситуация изменилась, после Перестройки или в Перестройку, роль японского духа также сменилась, причем радикальным образом. Оказалось (это мое личное мнение), что Япония сыграла важную роль в процессе маргинализации советской так называемой независимой интеллигенции. Они (о’кей – мы) не хотели участвовать. Они (или мы) были демонстративно пассивны, пассеистичны и эстетичны. Когда они (или мы) слышали что-либо житейски практичное, будь то официально-профессиональное или неофициально-денежное, в чем можно было бы принять участие, что-то сделать, они (или мы) затыкали уши по примеру китайских мудрецов, которые, если слышали что-нибудь житейски практичное, омывали уши. Думаю, что в советском и постсоветском дискурсе надо сделать акцент не на ритуальное очищение, а на ритуальное возлияние: когда мы слышали что-нибудь этакое, хотелось немедленно пойти и выпить, вместо того чтобы заняться делом.
Это неучастие, или пофигизм, были, наверное, определенной социальной гражданственной, если угодно, мировоззренческой позицией в рамках тоталитарного режима, в качестве пассивной оппозиции дегуманизирующему обществу. Возможно, это благородное неучастие явилось в определенной степени одним из факторов, разрушивших в итоге советскую идеологическую систему.
Но случилась Перестройка, и ситуация изменилась. После всех демократизаций, человеческих факторов и чего там еще психологический тип интеллигентского маргинала оказался неадекватным, неспособным и, думаю, просто неприличным. Япония помогла в свое время деконструировать нашу собственную систему, нашу собственную реальность, часто весьма незавидную. Но в то же время этот подход оказался не только деконструктивным, он в определенной степени оказался деструктивным. Я понимаю всю серьезность этого заявления, но оно мне нравится.
В годы после развала Советского Союза советская интеллигенция как социальная группа оказалась перед лицом вымывания почвы из-под ног и саморазрушения. В новой реальности не было места эскапистской идеологии, ее чрезмерно эстетизированному образу жизни с полубарским-полулюмпенским пренебрежением к регулярному и интенсивному труду, к регулярной профессиональной рутине.
В результате Япония, понятая достаточно однобоко, была большой поддержкой и законным «пардоном» для советских социальных фобий, была оправданием пассивности и нередко откровенной лености (я все это говорю отчасти и про себя). А с 90-х гг. Японией стали интересоваться совсем другие люди - всякая, подчас полуграмотная, публика, впервые услышавшая про все эти восточные диковинки. Произошел взлет разного рода мистического религиозного околовосточного вздора, достаточно вспомнить совершенно поразительный успех секты «Аум Синрикё», число адептов которой в России в несколько раз превысило число сторонников «Аум Синрикё» в Японии. Я помню, видел в каком-то американском журнале фотографию этого их слепого лидера на приеме в Кремле. Руцкой, кажется, его принимал. В Японии это невозможно было вообразить. Т.е. какие-то маргинальные, демонические или смехотворные явления Японии стали здесь необычайно модными и популярными.
Роль Японии (а точнее - не Японии, а, повторяю, специфического культурного образа Японии) в позднесоветской и постсоветской ментальности, я думаю, должна быть скорректирована и переосмыслена. Япония была своего рода волшебной грезой для многих ярких интеллектуалов с изначально высокими потенциями. Но, тем не менее, я думаю, будущий историк в числе некоторых вторичных, но существенных подспудных причин, вымостивших дорогу к концу того типа российской интеллигенции, который мы знали в течение нескольких поколений, должен будет описать и японский след. На этом патетическом месте я хотел бы закончить. Есть всякие другие соображения, которые, я полагаю, смогу отчасти затронуть в процессе ответов на вопросы или полемики. Например, очень важный вопрос: а виновата ли Япония во всем этом. Думаю, что нет. Но, наверное, здесь я умолкну и поблагодарю всех за внимание.
Обсуждение
Лейбин: ...
Я бы здесь сделал два замечания, которые возникают, может быть, из-за того, что я неправильно понял. Первое: тезис о том, что «японщина» - для «поколения дворников и сторожей» была ответом на тоталитаризм, мне кажется, противоречит той роли, которую дзэн сыграл в других странах. Везде сначала был естественный кризис этой страны, ее материально-идеологической части, а потом появилось такое заимствование, и в Японии оно было настоящим – и там появился дзэн, а на Западе и в России оно было ненастоящим – и там появился Сэлинджер как лучший образец. Кажется, и в этом случае это была реакция на готовый идеологический разлад, а не способ «борьбы интеллигенции с тоталитаризмом», пассивная реакция среды на то, что советская идеология перестала жить той жизнью, которой она жила до этого.
Второе соображение. Антитеза псевдодзэнской созерцательности и профессиональной рутины мне кажется либо неверной, либо несущественной в смысле обсуждения интеллигенции. Дело же в том, что происходит не в деятельности, а в идеальном плане, что в головах. Плохо не то, что они работали не инженерами на заводах, а дворниками, плохо то, что по функции идеологической инстанции почти не было произведено ничего такого, что бы могло быть распространено на всех остальных.
Также я забыл сказать во введении о том, что у Евгения Штейнера только что вышла книжка («Без Фудзиямы: японские образы и воображения», М., «Наталис», 2006.
Штейнер: Прошу прощения, очень странно получилось, что у меня с собой оказались мои книжки. Я, вообще, человек не местный, приезжие мы, и живу сейчас в Подмосковье, в военном санатории «Архангельское». Оттуда я был вызван звонком из издательства, сообщившим, что пришли мои авторские экземпляры, каковые я и подобрал по дороге сюда. Так что это как экспромт за пазухой. Книга под названием «Без Фудзиямы», составленная на основе моих впечатлений о Японии, состоит из совершенно неакадемических эссе. Она, как мне сказали, буквально на этой неделе поступила из типографии, и я подумал, что было бы очень забавно представить эту книжку именно здесь, поскольку в этих стенах год назад мне было предложено сделать коллекцию из этих эссе. Вот, все возвращается на круги своя. Спасибо.
Теперь - два слова по поводу замечаний ведущего. Что касается первого, то, в общем, я со всем этим согласен, это, действительно, так: реакция на кризис и реакция пассивно-эскапистская. Что же касается второго, что, дескать, труд упорный им был тошен, думаю, что это именно так. Западная форма трудовой деятельности и этики труда основана на протестантской этике, которая сделала Запад – Западом: капитализм, упорно вкалывать и т.д.
Восточная же (или однобоко понятая «восточная») модель жизни предполагает спонтанное и моментальное овладение всем сразу: сотворить шедевр для художника, который рисует в дзэнской манере кистью, - это быстренько намалевать чего-нибудь, выплеснуть свою бессмертную душу и пойти дальше в астрал. Так вот, в астрал попадают не все, а быстренько намалевать абы как – это очень соблазнительно. И я думаю, что это был очень большой и сильный искус для многих одаренных людей, которые имели талант, прозрение, а тем, что называется métier, мастерством, пренебрегали. Я этот упрек предъявляю и самому себе. Я просто знаю очень многих людей, которые в попытках скорейшего самовыражения по дзэнской модели оказались профессионально несостоятельными.
Петр Иванов (ВШЭ): У меня вопрос, который вы, собственно, задали по окончании лекции. Насколько можно достоверно утверждать, что это влияние является именно японским, опосредованным через американскую, европейскую культуру, трансляцией этих самых дзэнских вещей, которые были, несомненно, в некотором роде искажены европейской и западной культурой?
Штейнер: Вы совершенно правы. Очень часто вся «японщина» приходила через Запад, особенно до недавнего времени. Да и недавно, просматривая в Интернете новинки китайско-японской литературы, я с изумлением видел, что очень многие основополагающие тексты переводятся не с оригиналов (хотя, казалось бы, должны быть специалисты), а с английских текстов, и далеко не всегда хороших и верных. Соответственно - да, образ искажен.
С другой стороны, что-то попадало и непосредственно из Японии. Но главное даже не это, а то, что искусственно выбиралось то, что отвечало каким-то смутным интенциям, полуосознанным наклонностям. Япония, вообще, разная, а выбиралось нечто такое, что соответствовало склонностям своей собственной бессмертной души, и это служило культурным оправданием пассивности и всего прочего, о чем я уже говорил.
Илья Гурьянов (психфак МГУ): Сегодняшняя тема, в основном, - это соотношение российской и японской культур. Обсуждая степень и варианты их соотношения, вы большей частью говорили о тех или иных заблуждениях, будь они опосредованными через западную культуру или через собственное восприятие. Но, по сути, здесь же есть некоторое расхождение между японской философией, которая во многом заимствована из Китая, переработана и т.д., и тем, что было воспринято философией как таковой после краха гегелевской системы и т.д. А заблуждения – это приоритет широких масс, которые воспринимали некоторую поверхностную структуру этого учения или учений. Какова глубинная структура влияния японской культуры на российские культуру, действительность, философию, ментальность, абстрагируясь от опосредованных через широкие массы ее течений и проявлений?
Штейнер: Ей-богу, я даже не знаю, что сказать. Прямое и непосредственное влияние на ментальность… В принципе, о каналах, путях и выборе источников этого влияния я и пытался говорить в течение часа. Можно ли сказать о каких-то прямых философских текстах или религиозной практике, которые повлияли непосредственно и прямо? Боюсь, что нет.
Дзэн, как я говорил, - это школа практики, когда нужно делать. Нужно следовать ритуалу, нужно сидеть, нужно думать, нужно дышать в соответствии с возрастом - здесь необходимо личное участие. Причем, это участие не однодневное, а очень долгое и трудное. Мне довелось провести некоторое время в дзэнском монастыре Дайтокудзи в Киото, я пытался делать сам все, что полагается. Это был любопытный опыт, но дзэн-буддиста из меня не получилось, собственно, я и не претендовал. Насколько к такого рода чистой информации имеют доступ широкие массы россиян - я не знаю, сильно сомневаюсь, что это так.
Что же касается философии, прозвучавшей несколько раз в вашем вопросе, я беру на себя смелость заявить, что философии в Японии не было, что мне чрезвычайно нравится. Никакого ни Гегеля, ни Хайдеггера, ни даже…
Лейбин: Ни даже, на худой конец, Фукуямы.
Штейнер: Совершенно верно. Это он так в Америке испортился и свои дурацкие теории в Америке напридумывал. Не было у них философии, у них была школа жизни. Они, собственно, отрицали индийскую философию, а китайские буддийско-философские школы там не прижились, они были, но никогда не являлись ведущими в культурной традиции.
Зиновий Вайман: Мне кажется, что влияние Японии на советский период, на советских людей было весьма кондициальным и спорным. Прослушав вас, буквально за три минуты я сделал свою модель. На самом деле, советская интеллигенция была дворянско-еврейской интеллигенцией, об этом свидетельствует и интонация вашего голоса.
<смех в зале>
Вайман: Подтверждением этому может служить и то, что российские дворяне не любили, не хотели и не могли работать. А у евреев традиция работы была в загоне, они любили, чтобы еврейские женщины работали, а мужчины с большим удовольствием уходили в астрал. Такая традиция и на просторах черты оседлости, и потом, когда евреи двинулись в Москву, очень даже превалировала
Штейнер: Тода раба, адон Вайман (на иврите; по-русски: «Большое спасибо, господин Вайман» – «Полит.ру»). Я, действительно, слушая вас, испытал нечто вроде сатори.
<смех в зале>
Штейнер: Теперь я знаю, почему я оказался заражен японской бациллой. Папа у меня еврей, а мама из дворян.
<смех в зале, аплодисменты>
Штейнер: Вот и все.
Анна Севартян: Мой вопрос, наверное, будет проще. У меня от лекции такое послевкусие, что, видимо, Запад обречен на «японщину». Просто обречен и все, потому что он не способен дойти до какой-то Японии-истины и не способен до этого дойти априори. Тем не менее, «японщина», на мой взгляд, стала активнее распространяться или сейчас появился какой-то новый штамм этой «японщины». Мне интересно, чтобы вы сказали, какие изменения происходят в связи с тем, что эта «японщина» становится более коммерческой или сильно коммерческой. Вы летите на самолете, рядом с вами две девушки, которые обсуждают, как они ездили туда на заработки, т.е. это становится весьма и весьма экономическим фактом. Как «японщина» меняется? Все равно она остается темой, которая приводит к тому, что образуется некая элитарная прослойка (по-разному можно понимать), или, наоборот, «японщина» становится более популярной и каким-то образом приближается? Спасибо большое.
Штейнер: Очень интересный вопрос, спасибо. Наоборот. Элитарная прослойка любителей Японии (это всегда было элитарно-эзотерическим занятием) размывается или уходит в какую-то глубь, японские ретриты и монастыри, вроде этого американского, тоже достаточно карикатурного. А в общем и целом есть тенденция к проникновению «японщины» в широкие массы населения, что мне крайне не нравится, поскольку во мне есть спесь первопроходца или ветерана «японщины». Я достаточно рано осознал, что японца из меня не получится, а получился профессор японского искусства. По крайней мере, я могу рефлексировать над этим.
Сейчас, безусловно, происходит японизация всей западной жизни. Это самое слово, “japonisation”, можно довольно часто встретить в западной прессе. Это и кухня, и секреты японского менеджмента (об этом надо будет сказать). И это, действительно, вошло в mainstream массовой культуры. Хорошо это или плохо? С одной стороны, наверное, хорошо, потому что в Японии есть какая-то эстетика, которой в нашей жизни часто не хватает. В Японии есть масса положительных сторон, и если что-то оттуда войдет в широкие слои, скажем, мальчиков и девочек и прочих потребителей, а не творцов культуры, я думаю, это явление положительное. При этом надо осознавать, что все при этом будет упрощаться, уплощаться и опошляться, – это, видимо, неизбежно. Потому что когда идея овладевает массами, вы знаете, что из этого получается.
Что же касается каких-то позитивных сторон Японии, не далее, как 3-4 дня назад, едучи в московском метро, я увидел напротив солидного дяденьку средних лет, который читал книжку, на обложке которой были иероглифы. Я всмотрелся: иероглифы были просто для красоты, а русскими литерами было дальше пропечатано «Секреты японского менеджмента». Думаю, что такой практически деловой подход к Японии нужно, в принципе, приветствовать. Хватит им сидеть в астрале и летать над Гималаями, пусть лучше наладят работу компаний, и я думаю, что это правильно.
Лейбин: Забуду потом. Правильно ли я схематизировал из ответа и лекции, что, на самом деле, есть две стадии «японщины». Первая стадия – более-менее частная реакция на, собственно, культурную катастрофу. А вторая стадия – стадия рыночной упаковки, которая, если говорить о буддизме, упаковывается в такие прекрасные вещи, как фильм «Матрица» или что-то в этом роде, а также во всякие тренинги, которые были доведены до чрезвычайно продажной эффективности.
Севартян: Микровопрос. Обратная сторона. Как вы оцениваете «весторщину» в Японии? Видимо, после Второй мировой войны. Думаю, это тоже интересно.
Штейнер: Безумно интересный микровопрос требует макроответа. Это своя особая тема. Да, американизация японской жизни там достигла совершенно неимоверных карикатурных размеров. Кстати, это очень важная сторона вопроса и для нас, просто абсолютно нет времени ее коснуться, разве что в двух словах. Около 40% современного японского языка – это слова, заимствованные из английского, очень часто сильно искаженные. Западная кухня, западная мода, все западное, но чаще всего в самом пошлом американском, «микки-маусовском» или диснейлендовском варианте.
Японцы, надо отдать им должное, никогда не играли с западными штуковинами всерьез. Им никогда не приходило в голову увлечься христианством, несмотря на многовековые попытки миссионеров, японцам это просто не нужно. Я специально изучал историю миссионерского движения в Японии, я около года состоял при университете, открытом отцами-иезуитами в Токио, и хорошо это знаю. Японцы на такие вещи не покупаются. Им нужны или практические, технологические штуковины, которые они адаптируют, улучшают и тем самым в конечном итоге превосходят своих западных коллег, или явления масскультуры.
Например, там есть очень большая молодежная субкультура района Харадзюку, где есть такие группы подростков, которые имперсонируют разных культурных героев Запада. Скажем, девочки под названием «гото Рори», что означает «готическая Лолита». Такие соблазнительные нимфетки в черных кружевах, викторианская мода, с потрясающим макияжем, когда они белят свои лица, когда они говорят томно, как в их представлении разговаривали британские барышни середины XIX в. И так они ходят по улицам и т.д. Есть и другие группировки, например, Гангоро - японки, в основном это девочки, подражающие американским черным рэпперам. Они мажут темным свои лица или устраивают искусственный загар, красят волосы в ярко-желтый цвет, носят штаны с мотней до колен, как эти самые рэпперы.
Всего этого очень много, но повторяю: японцы в этом отношении, я бы сказал, умнее западных людей. Они берут внешние приметы, и они знают, что для них это игра. Они не стесняются ходить в этих карнавальных костюмах по улицам, для них это возрастное явление. Но всерьез увлечься христианством, или философией Гегеля, или чем-то подобным им просто не приходит в голову – в этом принципиальная разница.
Лейбин: Должен уточнить, а эта мода на деконструктивизм-онанизм, на всякое игровое отношение к жизни сегодня в Японии как?
Штейнер: В архитектуре развит такой деконструктивный подход, когда они делают дома, которые похожи на игрушечные, и в этом есть большая перекличка с современной западной архитектурой. Я не знаю, что к этому добавить.
Чудновский: У меня, если позволите, два вопроса. Первый в продолжение предыдущего, но с некоторым уточнением. Не собственно влияние американской, вообще западной культуры на японскую, а изменилось ли как-то самоощущение японцев в связи с пониманием их на Западе? Т.е. западные клише, относящиеся к Японии, насколько стали применимы к самой Японии? Это достаточно большая тема, во всяком случае, если следовать Ковато, то он считает, что это достаточно серьезно, причем в самых разных областях.
Штейнер: Да, это имеет место быть. И в общем, как я сказал, эта американизация в «микки-маусовском» варианте очень широко проникла, стала просто современным стилем японской одежды, японского искусства. Прошлой осенью в Нью-Йорке в помещении Japan Society, «Японского общества», была выставка их главного постмодернистского художника Мураками, но не писателя Мураками, а Такаси Мураками, которая вся состояла из больших кукол, надувных, противно-розовых слоников и тому подобной фигни.
Вот это становится лицом современной Японии. Причем они уже забывают о том, что это когда-то пришло из Америки и воспринималось в качестве постмодернистской иронии или изврата. Японцы утеряли очень много из своего традиционного образа жизни, традиционного вещного и визуального окружения. Сейчас везде и всюду полно отвратительной пластиковой фигни, искусственных цветов и тому подобных проявлений и просто потрясающе чудовищной безвкусицы среднего класса.
Это, безусловно, влияние вестернизации в самом примитивном и пошлом стиле. И это современная жизнь большого японского города и среднего японца. Остается при этом некое ядро, которое чаще всего проявляется в особо отмеченных ритуальных моментах, когда они одеваются в национальные костюмы, едят национальную пищу и ведут себя сообразно заповеданным от века приемам, привычкам и условностям. Но это находит все более и более ограниченное применение. Да, пошлая вестернизация.
Я могу в этой связи, чтобы закончить и дать вам пищу для дальнейших размышлений, назвать несколько книжек одного из очень талантливых американских «японофилов». Alex Kerr «Потерянная Япония», “The lost Japan», или другая, «Dogs and demons”, где этот парень, который уже 30 лет живет в Японии и Японию обожает, клянет на чем свет современную американизацию. При этом он большой эстет и гомосексуалист. Я упомянул, что почему-то именно этой категории западных людей Япония нравится в наибольшей степени. Я ответил?
Чудновский: Прошу прощения, но я чуть-чуть опять продолжу эту тему, конкретизировав ее. По-моему, она достаточно интересна для всех. Я имею в виду, конечно, сочетание самурайских и дзэнских прелестей в понимании Запада, и насколько «японщина» или японизм влияет на самопонимание японцев. Как известно, славянофилы – достаточно серьезно западноориентированные люди, выросшие, в общем, из неких романтических представлений и понимания наций, достаточно серьезно повлияли на самопонимание русской нации. Насколько это западное понимание Японии, японского своеобразия влияет на самопонимание японцев? Особенно важный вопрос для меня, насколько это влияет на характер общения, не изменился ли слегка тип общения японцев, особенно среди молодого поколения, не нарушаются ли там старые табу на чрезмерное проявление «я» и так далее.
Штейнер: Вы, безусловно, правы. Тип самосознания молодого поколения меняется, табу нарушаются, традиционные ценности размываются, страна гибнет. Например, там уже не является категорическим императивом иметь одну работу и одну жену – это такой японский девиз. Там сейчас не считается зазорным уйти с работы и поступить в другое место, поменять карьеру, а также растет число разводов, чего еще поколения два назад совершенно не было. Т.е. массовое сознание, действительно, сильно меняется.
Большой вред, в частности, приносят компьютеры и word-процессоры, когда дети в школе учатся набирать текст, и у них большей частью отсутствуют тонкие моторные движения, которые необходимы, чтобы писать иероглифы. Их нужно знать и затвердить в движениях руки, если этого нет, человек не может полностью считаться грамотным. Исследования японских школьников, сделанные в 80-ые гг. и два года назад, показали, что общий уровень грамотности резко падает, что школьники, которые пользуются word-процессором, а он сам за них пишет, от руки уже не могут писать так, как писали люди предыдущего поколения.
Что-то еще я хотел сказать по этому поводу… Как они реагируют на интерес Запада? Они думают, что западные люди чокнулись по поводу Японии. Например, когда на Западе возник интерес к цветной гравюре - Хокусаю, Утамаро и др., т.е. к тому материалу, с которого я начал свое сообщение, многие образованные японцы страшно конфузились, потому что это никогда в Японии не считалось настоящим искусством. Это были однодневные листочки-афишки или афиша театра Кабуки, реклама того или иного актера, или это были каталоги девиц, или это были пособия для мастурбации, которые никогда ни в одном приличном доме, в общем, не появлялись. И японцы не могли понять, что и как. Тем не менее, спустя какое-то время они увидели, что европейцы этим восторгаются, и поняли, что в этом что-то есть. Стали скупать все это обратно, и начиная с 20-х гг. XX в. появилась тенденция собирать гравюры в Японии. Т.е. каким-то образом западный интерес в определенной степени стимулирует самих японцев или стимулировал к вторичному переосмыслению своих собственных культурных ценностей. И таких примеров я могу назвать еще несколько.
Михаил Поволяев: Мне кажется, что анализ многоуважаемого докладчика неполон. Если говорить о заимствованиях, то, помимо заимствования волерасслабляющего, бессильного порядка, не менее интенсивным и интересным было заимствование мужественного, волевого, самурайского, это всяческие восточные единоборства, и заимствования японского менеджмента - это, собственно, заимствование сублимаций самурайского духа. Это первое замечание.
Второе касается того, что у нас было в застойные годы, – «дегуманизированный тоталитарный хаос». Я думаю, что, может быть, американскому студенту это можно сказать, и он сразу без вопросов поймет. Поскольку значительная часть присутствующих обладает опытом жизни в обществе, которое охарактеризовано этими тремя понятиями, то каждый из них может потребовать дискуссии размером с эту лекцию. Это никак нельзя признать за очевидное. Спасибо.
Штейнер: Спасибо, мне понравились ваши замечания. По поводу последнего, «дегуманизированного тоталитарного хаоса», возможно, это чрезмерно сказано, а я люблю генерализацию, и, выступая на столь большую тему, я рисковал быть голословным, но я под этим подписываюсь и могу дискутировать, просто давайте это оставим. Да, мне есть, что сравнить. В том числе я провел несколько лет в Японии и также в других странах и, в общем, боюсь, что хаоса в рассмотренной мной системе было предостаточно. А дегуманизации (если мы только не говорим о подпольных посиделках на московских кухнях) в официальных структурах было более, чем достаточно.
Кстати говоря, вы навели меня на очень интересное соображение, о коем я не упомянул, но сейчас будет уместно об этом сказать. Еще одна причина интереса к Японии в России: советская ситуация требовала поиска каких-то альтернативных путей, при этом в значительной степени западный путь развития, западная индивидуалистическая, демократическая, капиталистическая модели пользовались здоровым или нездоровым, но недоверием. Ну, не было демократических традиций в этой культуре. Хорошо это или плохо, но то, что характеризуется на Западе вольным индивидуалистическим духом предпринимательства, грубо говоря, протестантская этика, здесь отсутствовало. И это роднит Россию с Японией, где тоже никогда не играли в демократические глупости, где структура была жесткой и отчасти весьма близкой к тоталитарной. И эти модели традиционно было схожи. Поэтому всегда был подспудный интерес, как жесткие японцы - а это в принципе мобилизационная модель общества и экономики, где у каждого было свое место, откуда практически невозможно было выскочить, - смогли добиться таких впечатляющих успехов. И, соответственно, это была более предпочтительная модель, чем Запад.
Что же касается практической и вирильной, маскулинной или самурайской ипостаси японской культуры, я признаю ее существование, но, насколько я могу заметить, влияние школ карате и тому подобных вещей было культурно намного менее значимым, чем всякие эстетизированные японские штуковины. Да, были люди, которые этим занимались. Какой они при этом накладывали отпечаток на тех, кто этим не занимался? Думаю, крайне незначительный.
Александр Царьков (МГУ): У меня, собственно, вопрос отчасти продолжает предыдущий. Все-таки мы сейчас живем в эпоху глобализации, и понятно, что после того, как вся эта наносная волна в виде, как вы сказали, садика камней за $15 схлынет, совершенно очевидно, что какие-то более глубокие элементы японской культуры все-таки придут, в том числе к нам. Хотел вас спросить, как вы себе представляете возможность ее проникновения к нам, что может у нас укорениться, что не может из именно традиционной культуры. Ведь, как опять же вы говорили, и с этим трудно не согласиться, эта культура в Японии, чуть раньше в Китае, складывалась под влиянием естественных условий. Может ли она прижиться у нас как не сложившаяся исторически? Спасибо.
Штейнер: Хороший вопрос, который требует больших размышлений. Но я боюсь, что особенно ничего глубокого привиться не может, очень уж большая разница. Привиться - в меньшей степени идей и в большей степени товаров. Я думаю, что много всяких японских потребительских товаров будет здесь появляться, в них я включаю даже, если будет угодно, японские медитативные центры, куда можно будет прийти, тебе быстренько мастер скажет, как сидеть и о чем думать, ты заплатишь сумму по таксе, и летай над Гималаями. Я не верю, что на каком-то уровне возникнет более глубокое взаимодействие. Может быть, для этого должны произойти глубинные катаклизмы, которые вызовут коренную перестройку сознания, во что я опять же не верю.
Т.е. эта всемирная деревня, если взять старый и, в принципе, дискредитировавший себя термин Маклюэна, приводит к опошлению всего, где все понемножку перемешивается. В принципе, это не так плохо, но каким-то глубоким и структурным заимствованиям не приводит, это всегда остается уделом маргиналов, которые перенимают иноземные экзотические черты в качестве личностной, индивидуальной и контркультурной альтернативы. То, что входит в mainstream, - это нечто среднее, опошленно-усредненное, мне так кажется.
Царьков: Спасибо. Но все эти практики, в частности - карате, которое здесь многократно упоминалось, не стихийно ведь возникают. Дело в том, что эти практики не в формате «пришел к мастеру, мастер ему сказал, тот заплатил деньги, ушел тренироваться». Все происходит несколько иначе, и у человека, если он практикуется, это само собой, естественным образом накладывает отпечаток на сознание, будь он японец, будь он китаец, будь он русский, будь он перуанец. Соответственно, для этого не нужно находиться в условиях до XIII в. в Японии, вполне можно находиться в России XXI в. На таком уровне, мне кажется, заимствование было бы вполне возможно - не только этого, а многих других вещей.
Штейнер: В двух словах. Я не стану спорить, и сама идея мне очень симпатична, и я хотел бы в нее верить и всячески приветствовать и помогать. Я просто достаточно скептически к этому отношусь. Может произойти нечто вроде слияния китайской и, скажем, французской кухни, в разных странах очень много ресторанов, где идут через черточку франко-японская кухня. Ну, некоторые говорят, что это вкусно, но я предпочитаю отдельно французское, отдельно японское. Поэтому все может быть. Не знаю.
Дмитрий Гутов: Добрый вечер. У меня один вопрос, сугубо узкопрофессиональный. Могла ли японская живопись, не гравюра, а то, что называется “ink painting”, оказать влияние на Рембрандта? Я просто слышал от голландских искусствоведов, что он мог быть с этим знаком, и это повлияло на его движение кисти. Это реально? Это совершенно исключено. Тогда еще один связанный с искусством вопрос. В чем принципиальная разница между американским экспрессивным абстракционизмом или абстрактным импрессионизмом и той же самой классической тушью? В чем ее грань, которая не может быть преодолена?
Штейнер: Про Рембрандта – нет, я в это просто не верю. Этого не могло быть. Во-первых, структура его мазка абсолютна не такая, да и исторических контактов быть не могло. Если бы это было, это было бы где-то зафиксировано.
Что же касается сходства и различий американского абстрактного импрессионизма и японской живописи тушью в дзэнской манере, то здесь влияние налицо, сходство очень большое. А разница, я бы сказал, прежде всего в идеологии, потому что для японского художника это продолжение его жестко структурированной каллиграфической работы, когда он учится выписывать отдельные черты и линии каллиграфически, а потом, овладев этим искусством, позволяет себе видоизменять и свободно деформировать. Всегда прочитывается некий жестко структурированный костяк и идеологический настрой, поскольку картины тушью называют «медитацией в туши». Они делаются в определенном состоянии сознания, они чаще всего жестко формализованы, несмотря на весь поэтический раздрызг, и состоят из довольно четкого набора структурных элементов.
Ничего подобного нет в американской абстрактно-экспрессивной живописи. Там все это намалевано «пьяной метлой». Это термин, который применялся к романтической живописи, но, думаю, что к абстрактной американской он подходит в еще большей степени. За этим, как правило, стоит идея ничем не стесненной внутренней свободы, ничем не стесненной, но и ничем не подкрепленной. Чаще всего они решали чисто формальные моменты: пятно здесь, пятно там, мазок такой, мазок сякой. У японцев же это все не так. Это для них было представлением и визуальным отображением структурированной картины мира.
И в технике. Чаще всего у абстрактных импрессионистов техника была грубая или примитивная. Я знаю, что в зале присутствуют специалисты по американской абстрактной живописи, которые, если бы понимали по-русски, предали бы меня тут четвертованию, но, пользуясь тем, что они по-русски не понимают, я это говорю. Да, я думаю, что это была контркультурная выходка и следствие спада традиционной западной школы, нежели следствие высоко сублимированного религиозно-философского искусства (если оставить в стороне такие фигуры, как Ротко или Готтлиб).
Вопрос из зала: Находите ли вы какую-нибудь разницу между увлечением советской интеллигенцией японизмом и православием?
Штейнер: Разницу? Ну, нахожу, конечно. Чтобы медитировать, можно сидеть, а на службе надо стоять.
<смех в зале>
Штейнер: Православие для многих было большим искусом, а для людей, не имевших религиозного образования и семейной традиции, считалось чем-то тяжелым и чуждым. Оно требовало определенной ролевой модели поведения, определенного изучения, включения в некоторую структуру, годовой цикл жизни, посты, молитвы и прочее. Тот же дзэн в препарированном, упрощенном и через несколько инстанций прошедшем виде казался тотальной свободой: встретишь Будду – убей Будду. Черта с два. Поживши в японском монастыре, я знаю: что-нибудь не так вякнешь - схлопочешь от старшего монаха палкой. Но советскому интеллигенту казалось, что это более прямой путь к «духовке». Я думаю, что это ошибка, но это был большой соблазн.
Если же говорить серьезно (здесь я переключаю регистр), то, безусловно, на определенном уровне, достигаемом не всеми и только после очень долгой духовно-молитвенной практики, есть определенный уровень совпадения, уровень энергий. Здесь я сделаю отступление к слову «синергийная антропология», которое фигурирует в сведениях об авторах; меня спрашивали, что это такое. Для меня самого это новая ипостась – занятия синергийной антропологией. Речь идет о божественной энергии, соединяющей Бога и индивидуальное сознание, в православной, прежде всего исихастской, традиции. В японской традиции ничего подобного не было, потому что отдельно взятого Бога не существовало. Но существовали каналы энергии между мастером и учеником и между группой единомышленников. Были приняты исключительные, небывалые в западной традиции формы коллективного искусства, когда составляли стихи по кругу (это называлось «рэнга»), когда одну картину писали несколько человек, сливаясь в совместной мыследеятельности (это называлось «иссин» - единое сердце). Вот на уровне этих тонких энергий, исходящих от отдельных личностей и идущих к Богу или к ближнему, можно говорить о каких-то точках прикосновения. Но это уже серьезная академическая тема.
Лейбин: Хочу заметить, в связи с дзэн и православием, завтра будем отмечать настоящий Новый год, не противоречащий Рождеству.
Екатерина Круглова (предприниматель): Евгений, скажите, пожалуйста, как лично на вас повлияла японская культура, что укоренилось в структуре вашей личности и чем вы утилитарно пользуетесь? Ну, и про методики говорили… О себе расскажите немножко.
Лейбин: Интригующий вопрос.
Штейнер: Да, перешли на личности. Утилитарно я пользуюсь «хаси», палочками. Также люблю разгуливать в кимоно и, вообще, люблю всякие японские штуковины, среди которых приятно жить. Пробирает до дрожи флейта сякухати. Более подробно я попытался рассказать о том, что Япония со мной сделала, в этой самой книжке, которая состоит из писем и эссе, где я рефлексирую свое восприятие Японии. Глубокое, конечно, влияние.
Валерия Симонова: Мне бы хотелось продолжить личную тему. Во-первых, спасибо за интересную лекцию. Во-вторых, вы рассказывали притчу о рыжей кобыле и вороном коне и потом упомянули, что 20 лет вы ей восхищались, потом в ней разочаровались. Можно немного подробнее о том, в чем же вы в ней разочаровались.
Штейнер: Я подумал просто-напросто, что это от какой-то бедности воображения и бедности эстетического восприятия - не обращать внимания на масть, на форму.
Симонова: Это не о притче конкретно, а о японской культуре вообще.
Штейнер: А я не говорил, что разочаровался в японской культуре вообще.
Симонова: В начале лекции вы сказали, что сейчас вы переосмыслили этот опыт…
Штейнер: А, правильно, правильно. Я говорил о том, что «Дао и Дзэн» полезны не всем. Думаю, что чрезмерное увлечение мало к чему хорошему приводит. Ну и, собственно, я попытался это выразить, сказав, что для многих это было оправданием контркультурности, подпольности, пассивного отношения к жизни, не-овладения мастерством. И Япония в этом не виновата, поскольку у них дзэн был встроен в другую социальную и ментальную структуру. Но некритическое увлечение этими завиральными восточными идеями мало к чему хорошему приводит.
Дмитрий Кудря (редактор альманаха «Хайкумена»): Евгений, разговоры о влиянии Японии на Запад и на Россию, Запада на Японию вызвали у меня желание задать вопрос, ответ на который, конечно, глобальный, но все-таки, хотя бы в общих чертах. Из популярных книжек, которые я читал, не будучи специалистом, я имею представление, что Япония практически с самого начала сколько-нибудь цивилизационного или культурного в нашем понимании становления находилась под влиянием китайской культуры, т.е. где-то с IV-V вв., когда еще, собственно, и письменности не было, только-только начала меняться родоплеменная структура, и к IX-X вв. такая тотальность прекращается, Япония становится автономной.
В свете этих, может быть, не очень четких рассуждений о влияниях: что может остаться, что может появиться? Как, по-вашему, Китай насколько тотально осел в качестве культурной парадигмы в Японии? Или наоборот, насколько основательно проявились японские корни, которые находятся глубже, в Японии, и что тогда для Японии означало привитие этого китайского духа, китайской культуры? Как возможная парадигма, анализ и рассмотрение нашей современной ситуации? Я понимаю, тогда не было масскультуры, этой тотальности, которая порождает потребительство невиданных масштабов. Может, есть какие-то похожие механизмы культурной преемственности, нам тогда будет легче говорить о современной ситуации. Что-нибудь понятно о влиянии Китая на Японию, и как это там переваривалось? Спасибо.
Штейнер: Очень глубокий, дельный вопрос, поскольку он затрагивает основы японской культурной традиции. Китайское влияние было в Японии основополагающим, и без китайского влияния невозможно представить себе японскую культуру. Начиная с письменности и заканчивая чем угодно, Япония обязана Китаю. Влияние это не было одноразовым и однократным. Началось это, как вы сказали, в середине VI в., тогда оно через Корею шло, и потом продолжалось волнами. Япония – уникальная страна, почему и интересно ей заниматься, ее изучать. Она представляет собой совершенно уникальный полигон для культурологических штудий и медитаций. Ни одна другая страна в мире не подвергала себя такому массированному воздействию чужеземных культур. Япония не боялась потерять свою национальную самобытность и идентичность и перенимала все, казалось бы, поголовно и некритично, в частности из Китая.
Это могло продолжаться век или два. Сначала в эпоху Асука, когда пришел буддизм, потом контакты были ослаблены. В эпоху Хэйян пришла ученость, литература, буддийские сутры, и все японские кавалеры писали прозу исключительно по-китайски, женщины китайский язык не учили и в результате породили еще один уникальный мировой феномен – женскую литературу. 1000 лет назад ни в одной другой точке мира женщины не были столь активно вовлечены в написание литературных произведений. После этого страна захлопнулась на несколько веков. После этого снова открылась в эпоху Мурамати и т.д.
В итоге Японию я мог бы уподобить раковине, которая раскрывает свои створки, принимает в себя какую-то воду и прочую пищу, потом захлопывается. Частицы этой пищи или песчинки, принесенные водой, со временем обволакиваются какими-то ее внутренними соками и потом, через несколько веков, когда Япония, или раковина, раскрывается, что получается на месте песчинки? Жемчужина. Этот образ, который я когда-то породил и с неизменным успехом описываю своим американским студентам, очень точно показывает специфику и уникальность японской культуры.
С Западным влиянием произошло нечто похожее. Когда иезуиты - португальцы, испанцы – пришли в Японию в эпоху Момояма, XVI в., Япония чуть не поголовно крестилась. Тому много причин, но обращение в христианство было совершенно феноменальным и ложно понятым западными людьми. Там были свои собственные причины. Но когда это превысило некий критический порог, власти страну закрыли, миссионеров выгнали, а кое-кого даже распяли, желая сделать им приятное, уподобив их Христу.
Наступил период изоляции в 2,5 века, после чего пушки командора Перри, американцы, насильственно открыли Японию. После первоначального испуга начался новый период массового заимствования, и некритическая вестернизация, которая, по большому счету, продолжается и сейчас, хотя были маленькие периоды национализма. Первый из них был в 80-90-е гг. XIX в., потом перед войной угар национализма и японского духа и т.д. Но такое тонкое балансирование между заимствованием, потом перевариванием и порождением чего-то специфического – это национальная особенность Японии, которая делает ее абсолютно уникальной на карте всей мировой культуры.
Что касается конкретно китайского влияния - да, это все. Если брать глобальную картину, то Япония в определенной степени - конечно, с оговорками - может рассматриваться культурной провинцией Китая, что в некоторых больших, глобальных исследованиях и делается. Страна, которая приобрела свой современный классический облик благодаря влиянию китайской культуры.
Вопрос из зала: А можно коротко сравнить на нынешнем этапе ментальность внутри «желтой расы»: японца, китайца и монгола?
Штейнер: «Желтая раса», «желтая опасность». «Желтая опасность», кстати, очень много обсуждалась именно в российской печати в свое время, в начале XX в. Кажется, впервые это возникло в письме императора Вильгельма своему двоюродному брату императору Николаю. Что же касается сравнения японцев с монголами, ей-богу не знаю, контактов у них абсолютно никаких нет. Единственный случай контактов, известный мне (нет, я знаю два случая), это когда монголы дважды пытались завоевать Японию в XIII в., и помешал этому божественный ветер, армия была практически небоеспособна, но налетел тайфун, который называется, кто знает как?
Реплика из зала: Камикадзе.
Штейнер: Камикадзе, браво, студент. Других контактов не было. Что же касается китайцев, то долгое время это были амбивалентные отношения. С одной стороны, уважаемые учителя, с другой стороны, всегда было стремление младшего брата вырваться из-под опеки старшего, что привело в конце XIX в. к резкой неприязни к Китаю вообще и вызвало Японо-китайскую войну 1895 г., оккупацию Маньчжурии, во время которой японцы часто вели себя просто по-зверски по отношению к китайцам, Нанкинская резня и другие случаи. Т.е. отношения весьма амбивалентны.
Как они относятся, например, к корейцам, которым они исторически очень многим обязаны, ибо через Корею шла первая инфильтрация китайского влияния? Современных корейцев они, мягко говоря, не уважают. Там есть колония корейцев, достигающая численностью примерно полумиллиона, и это самая большая неяпонская этническая группа. Так вот, эти корейцы, в основном, были ввезены перед войной в качестве рабочей силы, многие из них остались, сейчас уже третье поколение, если не четвертое. Многие из них не являются гражданами, являются людьми второго сорта.
Японцы очень активно охраняют свою национальную чистоту и идентичность. Хотя известны случаи, когда в индивидуальном порядке японским гражданином может стать человек западной культуры, мне известны такие случаи. Но, в принципе, исторически, по крайней мере, последние сто лет, особой братской любви к китайцам, корейцам, монголам в массовом порядке не наблюдалось, насколько мне известно.
Татьяна Медведева: Скажите, как меняется статистика самоубийств в Японии в связи с вестернизацией? И короткий вопрос: понравился ли вам фильм Сокурова «Солнце»?
Штейнер: Фильм «Солнце» я, к сожалению, не смотрел, он до Америки еще не добрался. Вообще, Сокуров мне нравится. Что же касается самоубийств, то, несмотря на всю вестернизацию, их по-прежнему много и в процентном отношении больше, чем в западных странах. Несмотря на эту вестернизацию (а она внешняя, помните, я говорил?) остается глубинное национальное отношение к жизни и смерти. Смерть там не так абсолютна. Во-первых, «весь я не умру» - говорит японец, когда кончает с жизнью. С другой стороны, даже если он сейчас верит, что весь растворится в небытии, для них категория стыда остается более существенной, чем для западных людей. Во многих случаях, когда западный человек утрется, передохнет и дальше пойдет, японец не может жить и уходит из жизни. Это очень большая проблема и для школьников, которые кончают с собой, и для практически всех возрастных категорий в Японии. Да, этого по-прежнему больше, чем на Западе.
Вопрос из зала: В продолжение начатой темы о соотношении китайского в японской культуре и проекции того, что получилось, на русскую почву. Насколько вообще можно говорить о восприятии какой-либо японской эстетики, искусства и т.д., когда во многом в комплексе восточное влияние не членилось на китайское, японское и т.д.? Например, восточные моменты, которые были восприняты в митьковской культуре, знаменитая книга «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом» и т.д.? Китайское, японское, корейское, с примесями других восточных течений, воспринималось в комплексе. Было ли вообще японское влияние? Или это был элемент комплексного восточного влияния?
Штейнер: Очень полезно проводить дистинкцию, что было японского в этом восточном влиянии. Да, имела место некоторая невнятная нерасчлененка. В то же время иногда бывает сложно провести дистинкцию между китайским чань и японским дзэн. Разница есть, но уже на каком-то более высоком и тонком уровне. Поэтому все зависит от того, насколько глубоко люди этим интересовались и в это входили и какими источниками пользовались.
Большая часть источников была все-таки японского происхождения, поскольку с японского языка было больше английских переводов, поскольку дзэн больше себя проявил в японской, нежели китайской культуре, поскольку именно японская культура достигла самых больших высот, будь то в живописи, искусстве сада или поэзии, Китай в этом отношении был богаче, многограннее. Если дзэн стал основой японской традиции, то в Китае он, надо сказать, был лишь одной из многих школ и после IX в. не так сильно себя проявил. Поэтому Китай в определенном отношении богаче. Многие синологи с пренебрежением смотрят на японистов: ну, там у вас один дзэн, а вот у нас много всякого разного.
Кроме всего прочего был еще один существенный момент для восприятия и, я бы сказал, очарования Японии в советское время. Китай был «испорчен» Мао Цзедуном, всем этим коммунистическим духом: русский с китайцем – братья на век. Молодые люди, которые взыскивали восточные корни и мудрость, не хотели иметь такого брата. Они хотели дружить с японцами, которые были не затронуты всем этим, а якобы сохранили чистоту корней японского солнца. Поэтому Япония все-таки превалировала, мне кажется, в интересе к Востоку.
Чудновский: Очень короткий даже не вопрос, а замечание. Возвращаясь к дворянско-еврейскому вопросу, мне бы хотелось заступиться за дворянство, за японизацию против «японщины» и за возможность «чудопонимания». Дело в том, что есть «чудопонимание» между культурами, о котором и Гете говорил, это, действительно, так же, как между людьми. В конце концов, Мур не знал русского языка, когда придумывал «Вечерний звон», но почему-то назвал свое стихотворение русской мелодией. И она потом через какое-то время, действительно, стала национальной мелодией и что-то раскрыла нам в нас. Это по поводу японизации против Японии.
По поводу дворянского и еврейского очень маленькое, но очень, на мой взгляд, важное замечание. Традиция апофатического богословия вами вообще не была названа. А это важнейшая культурная традиция, на которой основывается, собственно, вся русская культура в значительной степени. Что видно в слове «ахинея», которая не принимает афинскую - ахинейскую - мудрость и преодолевает ее через некоторые практики и т.д. Вам как синергетику это должно быть хорошо известно. В общем, я заступился за некоторую русско-дворянскую и чудесную культуру.
Лейбин: Из того, что я хотел сказать в конце, у меня был вопрос, который адресован к
прошедшей у нас лекции процитированного здесь Г.С. Померанца, который, по собственному признанию, человек счастливый. В то время, когда уже научились понимать, как поется в песне, что «Лотос – это цветок, а не стиральный порошок», в то время он высказывал директивный, который мы, может, понимаем как наивный, манифест миссии интеллигентского «еврейско-дворянского» слоя. В частности, он у нас на лекции говорил о традиции понимания русской культуры как всемирно отзывчивой, по крайней мере, всегда имелась в виду внутренняя цель культурного слоя. У меня в качестве вопроса, который, видимо, так и останется - вопрос об оптимизме Григория Соломоновича и констатацией конца русской интеллигенции, которая была произведена на этой лекции.
Сегодня, мне кажется, была очень «правильная» лекция. Потому что самая общая, может, совсем не специальная тема, раскрылась не с исследовательской, а с личной позиции, поэтому здесь столько переходили на личности.
Штейнер: Что ж, мне было отрадно увидеть заинтересованную аудиторию, услышать очень толковые вопросы. Я задумаюсь над возражениями. И, мне кажется, мы провели время достаточно конструктивно. Всем спасибо.
